Больница обходилась без фельдшера. Нужно было
написать заявление в управу, но доктор все еще никак не мог придумать формы письма. Теперь смысл письма должен был быть таков: «Прошу уволить фельдшера, хотя виноват не он, а я». Изложить же эту мысль так, чтобы вышло не глупо и не стыдно, — для порядочного человека почти невозможно.
Неточные совпадения
— Вы
напишите мне все это на бумаге; что мне слушать ваши словесные
заявления!
Он кричал в клубе, что войска надо больше, чтобы призвали из другого уезда по телеграфу; бегал к губернатору и уверял его, что он тут ни при чем; просил, чтобы не замешали его как-нибудь, по старой памяти, в дело, и предлагал немедленно
написать о его
заявлении в Петербург, кому следует.
Зачем же было унижать ее еще в глазах постороннего человека?» — думала княгиня и при этом проклинала себя, зачем она
написала это глупое письмо князю, зная по опыту, как он и прежде отвечал на все ее нежные
заявления.
Привелось мне как-то
писать официальное
заявление, для чего я был вызван в тюремную контору.
В ней, вы видите,
пишут, что мне могут выдать концессию до сдачи этого подряда моего, а потому возьмите вы назад ваше
заявление…
Около него хлопотал заспанный полицейский фельдшер, а в канцелярии
писали протокол по словесному
заявлению инвалидного офицера и, с свойственною полицейским людям подозрительностью, недоумевали, как он сам весь сух из воды вышел? А офицер, который имел желание получить себе установленную медаль «за спасение погибавших», объяснял это счастливым стечением обстоятельств, но объяснял нескладно и невероятно. Пошли будить пристава, послали наводить справки.
Она начинает письмо
заявлением уверенности своей в том, что предприятие ее будет встречено графом с сочувствием, и что успех ее может отвратить перуны, готовые поразить его. «Вы в Петербурге, —
писала она, — не доверяете никому, друг друга подозреваете, боитесь, сомневаетесь, ищете помощи, но не знаете, где ее найти.
Послушав совета надзирателя, Николай Герасимович
написал смотрителю
заявление, в котором просил его разрешить ему купить необходимые продукты, но получил отказ. Этот необоснованный отказ страшно взбесил заключенного, и он
написал письмо к прокурору киевского окружного суда Н. Г. Медишу, его старому знакомому, с которым он был еще в бытность его товарищем прокурора в Туле в самых лучших отношениях.
Гиршфельд горячо, между тем, принялся за свое дело, стал
писать следователю обширные
заявления, указывал новых свидетелей, просил о передопросе уже допрошенных, давал подробные показания.
Наконец он перенесся мыслью к свиданию с Ястребовой, вспомнил ее совет подать
заявление об адвокате и сел
писать его.
Богоявленский, испугавшись, стал
писать имена всех начальников и сам подтвердил, под угрозой неминуемой смерти, что была «подписка». Поселяне обрадовались этому
заявлению, и не спрашивая уже более ни о чем, закричали...
— Тогда подайте
заявление об избрании вами в качестве защитника помощника присяжного поверенного Сергея Павловича Долинского и такое же
заявление напишите в калужский окружной суд… Получив из суда уведомление, он тотчас же к вам явится…
— Я, конечно,
написала. Почему бы нет?.. Кричал, что это контрреволюция, что я вообще веду подрывную работу в крестьянстве, что еще сегодня утром об этом получено
заявление в ГПУ от товарища Бутыркина. Грозился отправить меня отсюда по этапу. Я ему: «Вы говорите со мною, как с классовым врагом!» — «Вы, говорит, и есть классовый враг. Только помните, мы и не с такими, как вы, справлялись».
Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, не взирая на воззвания к защите, несмотря на
заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и итти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором
писал Растопчин в своих афишах.